Судили за мелкое воровство некоего Майка Уоррена. Адвокат пытался выгородить подопечного банальной клептоманией. Типа, ничего страшного, большого урона магазинам такие кражи не наносят, все убытки заранее вложены в стоимость других товаров, а обвиняемый таскает мелочовку, не контролируя себя. Прокурор же – ведь тот, в птичьей маске, выполнял такую функцию? – настаивал, что Уоррен в последнее время перешел границу между неконтролируемым поступком и намеренным причинением вреда. Обвиняемый вошел во вкус, играл и воровал вещи все дороже и дороже.

А ведь, кажется, в древности на Востоке отрубали руки даже мелким оголодавшим мальчишкам за стянутый с прилавка фрукт, и никого не волновало, что бедняга не ел уже несколько дней.

Обвиняемый сидел, вальяжно раскинувшись на лавке, и, кажется, не собирался воспринимать происходящее всерьез. Выражение на смазливой физиономии ясно транслировало его отношение: «Да иметь я хотел вас всех!»

Урод!

И опять этот невероятный эффект присутствия. Эмберли снова стало казаться, что на нее смотрит живой человек. В маслянистых глазках легко читались презрение, насмешка и уверенность в собственной безнаказанности. И больше не хотелось придумывать какие-то нелепые приговоры по принципу что первое в голову придет, лишь бы отчитаться. Что там говорилось про Древний Восток и отрубание рук? Вот. Пусть так и будет.

Эмберли торопливо вбила в строчку приговор и, не дожидаясь очередного пафосного финала, захлопнула крышку лэптопа.

8. Посланник Дикé

Не стоит думать, что незначительный проступок не повлечет за собой наказания, что справедливости нет дела до мелких пакостников и воришек. Даже если собственная совесть останется безучастной, мироздание отреагирует на крошечное действие, выведет закономерность, исходя из ничтожной детальки, и в соответствии с ней поменяет будущее. И расплата настигнет, отзовется эхом даже самых отдаленных событий.

За маленькое ли, за большое – за каждое преступление правосудие непременно сочтется с тобой. И не надейся выйти сухим из воды, даже если – всего-то! – угодил ботинком в лужу. Я та капля, что впитается и разъест толстую шкуру безнаказанности. Тебе не помогут ни самонадеянность, ни мнимая удачливость. Я все равно доберусь до тебя, чтобы выставить счет, подписавшись под каждым промахом, и тогда будь готов заплатить за все сполна. Я не даю отсрочек и не прощаю долги.

У полиции своя работа, я не имею к ней никакого отношения, я сам по себе, и, если у нее до чего-то не доходят руки, ничего страшного. Предоставьте это дело мне. Каждый год в этом слепоглухонемом мире пропадает огромное количество людей. Не единицы, многие тысячи! Но еще больше тех, кто творит маленькое ничтожное зло, считая, что имеет на него абсолютное право, и часто отговаривается тем, что судьба к нему несправедлива, что он недополучает того, что ему причитается.

Уверены? Хотите получить свое сполна? Правда? Ну тогда получите и распишитесь.

Вы считаете себя неизлечимо больным? Без паники – вас вылечат. Будьте уверены, найдется такое лекарство, способное исцелить даже самый смертельный недуг. Вы будете корчиться, умолять отменить лечение, ведь в глубине души вы считаете себя абсолютно здоровым – вам просто нравится дурачить других, чувствовать свою власть, сладость того, что получается проворачивать раз за разом, водя за нос кротких покорных дурачков, и оставаться безнаказанным. Это адреналин. Это наркотик. И как каждый наркотик, он требует увеличения дозы. Так получайте!

Что? Вы уже готовы признать себя исцелившимся?

Вы отрывали крылышки мухам? Ведь они ужасны, они разносчики всякой заразы. Будьте уверены, в скором времени вы перейдете на бабочек, потому что, в отличие от слепней, они прекрасны. Потом на котят… Щенков… И людей. Маньяков воспитывает безнаказанность – бесконечный кредит доверия, перерастающий в огромную беду. Но я вмешаюсь и положу ему конец.

Стою перед дверью, ожидая, когда ее откроют. Она распахивается столь стремительно и широко, словно по ней ударяют ногой. Нарочно, с расчетом. Это легко читается по выражению лица Майка Уоррена – по особому прищуру глаз и злорадной ухмылке. Но я успеваю отскочить.

– Ну и? – произносит он, явно расстроенный тем, что дверь не достала меня. Только концы подарочной ленточки испуганно взвились от порыва воздуха.

– Вам посылка, – протягиваю ему коробку и папку-планшет с прикрепленным к ней бланком. – Распишитесь.

Майк пялится недоуменно, пытается выяснить от кого, но его вполне устраивают мои обтекаемые ответы. Он рисует размашистую подпись, небрежно берет коробку и молча захлопывает дверь – ни «спасибо», ни «до свидания». Но мне и даром не нужна его вежливость! Торопливо скачу вниз по лестнице. Дело сделано.

Не важно, когда он откроет мою посылку – прямо сейчас или чуть позже. Это уже совсем не имеет значения. Главное, что правосудие возьмет свое – без рук у него вряд ли получится воровать.

Я давно наблюдал за ним. С тех пор, как узнал, чем он занимается. Чисто случайно глянул сквозь витрину, проходя мимо магазина. Изнутри я бы точно не заметил.

Майк умел занять удачную позицию и улучить момент – еще ни разу никому не удалось его застукать. Но я не все. Провидение осознанно ведет меня туда, где я нужен, где от меня требуется настоящая помощь.

Я молчу, не свожу с него глаз. Вижу, как он суетливо засовывает за отворот куртки поблескивающий глянцем новенький журнал, как исподлобья оглядывается по сторонам, удовлетворенно вскидывается, смотрит прямо перед собой и натыкается взглядом… на меня. Он не пугается, его лицо выражает угрозу. Он что-то произносит – скорее всего, беззвучно, но с четкой артикуляцией, – но мне плевать на то, что я ни слова не слышу. Я прекрасно догадываюсь, что он желает до меня донести – чтобы я даже не думал обращаться к охране или в полицию, иначе…

И я, конечно, не стану жаловаться. Но и пугаться тоже не стану. Я не спеша соберу все улики и факты и передам дело в суд, а потом собственноручно приведу приговор в исполнение. Может быть, даже не сразу, а когда придет его время.

И вот его время пришло.

Бейсболка с логотипом службы доставки отправляется в ближайший мусорный контейнер. Я натягиваю на голову глубокий капюшон и ухожу. Оглядываюсь на ходу, но, похоже, не вовремя, потому что налетаю на прохожего, вывернувшего из-за угла – пожилого афроамериканца, – и выбиваю из его рук бумажный пакет с покупками. Тот лопается, ударяясь об асфальт, продукты разлетаются в стороны.

– Извините, – бормочу и поспешно приседаю, пытаюсь собрать рассыпанное.

Прохожий не ругается, не грозится, лишь наклоняется, тихо крякнув. Поднимает наполовину опустевший пакет и сминает его угол в кулаке, пытаясь заделать прореху.

Смотрю на его руку. Кожа в плотной сети мелких морщин, сухая, тоже чем-то напоминающая бумагу, и такое впечатление, что точно так же шелестит от каждого движения. Линии сосудов рельефно выступают, шевелятся, словно живые существа.

В это время раздается приглушенный хлопок, будто где-то далеко взрывается праздничная петарда. Вздрагиваю и замираю одновременно со стариком – так и стоим, прислушиваясь. Если он пытается разгадать, что это было, то мне мало интересна причина. Я твердо знаю: то была не петарда, и кому-то сейчас явно не до праздника.

Поднимаю с асфальта луковицу, кладу в подставленный мне пакет и еще раз повторяю:

– Извините.

– Ничего страшного, – откликается афроамериканец, пытаясь заглянуть мне под капюшон.

Но я еще сильнее наклоняю голову, даже немножко отворачиваюсь. Не люблю пристальных, въедливых взглядов. Не надо меня рассматривать. Я всего лишь тень. Я посланник, исполнитель и не претендую на великую значимость.

9. Эмберли

Вой сирены стеганул по ушам, сверлом дантиста вгрызся в сознание. Эмберли вскинула голову.

Опять она так сильно задумалась на ходу, что забралась черт знает куда – в район обшарпанных многоквартирных домов для малоимущих, престарелых и прочих, пользующихся жилищными субсидиями. И что ей здесь могло понадобиться?