Куп прошел еще немного и, можно сказать, уперся в стену. Точнее, в стену с забитым деревянным щитом окном. Дальше прохода не было. И овцы Лейси тоже нигде не было. И это окончательно его взбесило.

– Долбаная Филлипс! Ты слышишь меня? Если ты сейчас же не явишься, я поставлю тебя на счетчик! Время пошло. Тик-так.

И снова шорох. Теперь уже Куп разобрал точно – за спиной, – но оборачиваться не торопился. Ухмыльнулся, представив, как скромница Лейси робко протискивается в комнату, протягивает ручонку с пачкой новеньких, хрустящих купюр; как сам он торопливо вырывает из ее пальцев деньги, прячет в карман и хватает недотрогу за запястья, жадно притягивая к себе, прижимая, и, не теряя ни минуты, задирает ей юбку. Филлипс поначалу станет упираться, попробует вырваться, жалобно пискнет: «Отпусти. Не надо». Но Куп снова найдет подходящий стимул, чтобы сделать ее сговорчивей, – новый шантаж, новый неизведанный ранее страх. Уж это-то он умеет!

– Явилась наконец-то? – предвкушая исполнение тайных желаний, выдохнул Куп.

Но в ответ из-за спины донесся не робкий девичий голос, а странный до ужаса треск. Секунда, и темная комната озарилась ярким светом, оранжевые блики разбежались по стенам.

– Какого хрена! – захлебнулся паникой Куп. Крутанулся на месте – не просто оглянулся, развернулся всем корпусом.

За темным дверным проемом мелькнул человеческий силуэт, на мгновенье обрисовался четко, в багрово-рыжих тонах, но тут же исчез за стеной трепещущего пламени, загородившего проход. В лицо Купа ударили жар и клубы черного дыма.

– Эй, Филлипс! Это ты, дрянь? Ты думаешь, я до тебя не доберусь? Я спалю тебя и твоего старикашку! Я изжарю вас, насадив на вертел! Филлипс! Ты слышишь меня?

В первый момент Куп даже рванул вперед, прямо в огонь, надеясь проскочить, поймать эту подлую тварь и… и… сунуть мордой в устроенный ею костер. Но пламя тоже рвануло ему навстречу, обожгло щеки и нос, опалило брови и волосы, стрельнуло искрами. Куп отшатнулся. Запрокинув голову, заорал бессвязно и зло, прихлопнул ладонью неожиданно вспыхнувший рукав и обжегся еще сильнее. Снова выругался, вслух перечислил все, что сделает с Филлипс, как только доберется до нее, и закашлялся.

Если только доберется…

Огонь и не думал утихать, пытался расползтись по стенам, потолку и полу, дотянуться до Купа. Дым вился плотными клубами, постепенно заполняя пространство, выжимал слезы. Жар нарастал, и дышать становилось все труднее. Гарь и смрад разъедали глаза, драли нос, горло и скручивали тугими веревками грудную клетку. Куп уже давно не кричал, только надсадно хрипел и кашлял, складываясь пополам в приступе мучительного удушья. Еще немного, и его легкие взорвутся, обгорелыми окровавленными ошметками вылетят через заколоченное, пылающее огнем окно наружу.

Окно! Здесь же было окно, как раз напротив дверного проема! Куп отыскал его на ощупь, уперся в доски руками, поднажал, но… никакого толку. Немного отодвинулся назад, по-прежнему держа руки вытянутыми перед собой, и с размаха врезался в щит.

В правом запястье что-то хрустнуло, боль пронзила предплечье. Куп взвыл, задергался на месте. Черт, кровь! Но сейчас его это мало волновало. Задыхаясь и падая, Куп вскарабкался на широкий подоконник. Изо всех сил стал долбить ногами. То одной, то другой, но ничего не помогало. Два раза он улетал вниз, бился затылком о пол, подворачивал щиколотку, но, борясь сам с собой, цеплялся за неровности стены, упрямо поднимался, плашмя заползал на подоконник, упирался в доски руками, налегал плечом и пинал, давил, скулил, стонал…

В конце концов щит все-таки поддался. Рухнул на улицу, и Куп вывалился вместе с ним. Обломки деревяшек накрыли его сверху, вонзили острые гвозди в оголенный живот, «заботливо» прикрыв обгорелое тело. Но Купу было уже все равно. Он лежал, не шевелясь, ощущая щекой мерзлую твердость земли, жадно втягивая прохладный ночной воздух. Он слушал, как в здании, оставшись без главной добычи, беснуется огонь, и блаженно улыбался.

7. Эмберли

После школы Эмберли еле добралась до дома. Внезапно так сильно разболелась голова, что было просто не до учебы. В глазах сгустились сумерки, сердце билось едва-едва, словно порхало на цыпочках. Оказавшись в комнате, девушка рухнула на постель и проспала, похоже, до вечера.

Открыла глаза: в комнате темно, ноги укрыты пледом, хотя Эмберли не помнит, что доставала его, а дверь в ее комнату слегка приоткрыта. Что за черт! А если бы приперся дружок матери? То-то был бы для него приятный сюрприз: тепленькая, готовенькая, в отрубе – девица в самом соку. Если в игре окажется эпизод с таким подсудимым, Эмберли постарается придумать ему достойное наказание – пусть сразу отрежут все его причиндалы!

Она хихикнула. Сначала осторожно, потому что любая эмоция могла спровоцировать новый приступ головной боли, потом, сообразив, что боль прошла, рассмеялась от души. Соскочила с постели, выглянула в коридор: в квартире тихо, как в могиле, значит, матери пока нет. Ну и черт с ней!

Запершись в комнате, Эмберли включила комп, попыталась загрузить игру, но не получилось. Всплывшее окошко оповестило, что на сегодня приговор уже вынесен. Отлично! Получается, игровой судья не утруждает себя работой – не больше одного дела в течение нескольких дней. Хотя и дела-то все… так, детские шалости: наглый малолетка, хамоватый дебил – парад мелких уродцев. Могли бы придумать что-то пооригинальнее. Правда, для этого, наверное, надо знать как минимум законодательство. А тут весь судебный процесс – только фарс.

Эмберли поняла, что злится. Несмотря на все свои недостатки, игра затянула. По крайней мере, заставляла думать о себе. Гребаный программист! Хоть бы матчасть изучил!

Девушка сама не знала, хвалит ли создателя «Правосудия» или ругает? Двойственные чувства.

Хлопнула входная дверь, слишком резко. Мать не в духе, а значит, трезвая.

– Эмберли!

О как! Даже снизошла до полного имени.

Девушка вышла к матери, глядя, как та выгружает пакеты с продуктами на кухонный стол. Боже, какая роскошь! Даже бекон и баночка оливок, а не только стандартные хлопья, замороженные куриные наггетсы и арахисовая паста.

– Что-то празднуем?

– Праздновали бы, – мать подошла к Эмберли вплотную, – мое повышение. Только ведь деточка решила, что имеет кучу бабла и вполне может себе позволить учиться, где захочет. А то, что мамочка уже забыла, как выглядит новый бюстгальтер, – это сущие пустяки!

Она, как фокусник, извлекла откуда-то конверты с эмблемами колледжей и помахала перед лицом дочери. Эмберли похолодела. Как так? Она же проверяла почтовый ящик каждый день. И проворонила?!

С матери станется! У нее хватило бы ума порвать письма, и Эмберли так и не узнала бы ничего – считала бы, что не поступила, что ее кандидатуру вообще не взялись рассматривать.

– Отдай, – прошептала она едва слышно. Потом прокашлялась и повторила громче: – Отдай!

Мать ухмыльнулась, заметив ее волнение, словно испытала удовлетворение, проговорила с нескрываемой ехидцей:

– Я твою блажь оплачивать не собираюсь, дорогая моя доченька. Мне нечем! Могла бы уже заметить! А мордашкой ты не вышла, голуба, чтобы за тебя это делал кто-то посторонний.

– Не твоего ума дело, – сквозь стиснутые зубы процедила Эмберли, – кто станет платить за мою учебу.

Снисходительно фыркнув, мать кинула конверты на стол, порылась в пакете с продуктами, извлекла из него бутылку дешевого портвейна, ловко откупорила и прямо из горла ополовинила залпом. Потом довольно пощелкала языком, зачем-то изучила этикетку, опять сделала несколько глотков, но на этот раз уже медленно и со вкусом.

– Поискать контакты твоего папаши, что ли? – наконец-то оторвавшись от горлышка, задумчиво пробормотала мать. – Пусть хоть примет участие в судьбе своей деточки…

Она выудила из пакета вторую бутылку и, довольно улыбаясь, ушла к себе. Письма остались на краю стола. Эмберли с шумом втянула воздух, сообразив, что почти не дышала в эти минуты, и заветные конверты в мгновение согрели ее руки.